Неточные совпадения
По счастью, или нет (увидим это вскоре),
Услышав про царёво горе,
Такой же
царь, пернатых
царь, Орёл,
Который
вёлСо Львом приязнь и дружбу,
Для друга сослужить большую взялся службу
И вызвался сам Львёнка воспитать.
Ленин и говорит рабочим через свиные башки либералов, меньшевиков и прочих: вооружайтесь, организуйтесь для боя за вашу власть против
царя, губернаторов, фабрикантов,
ведите за собой крестьянскую бедноту, иначе вас уничтожат.
— Смотря по тому — о чем? — усмехаясь, сказал Харламов. — Например: о социализме — не
велят беседовать. О
царе — тоже.
Она, играя бровями, с улыбочкой в глазах, рассказала, что
царь капризничает: принимая председателя Думы —
вел себя неприлично, узнав, что матросы убили какого-то адмирала, — топал ногами и кричал, что либералы не смеют требовать амнистии для политических, если они не могут прекратить убийства; что келецкий губернатор застрелил свою любовницу и это сошло ему с рук безнаказанно.
— Сто восемьдесят шесть… семнадцать… — слышал он. — Войну мы
ведем, младшее офицерье. Мы — впереди мужиков, которые ненавидят нас, дворянство, впереди рабочих, которых вы, интеллигенты, настраиваете против
царя, дворян и бога…
До конца спектакля Варвара
вела себя так нелепо, как будто на сцене разыгрывали тяжелую драму. Актеры, возбужденные успехом Алины, усердно смешили публику, она особенно хохотала, когда Калхас, достав из будки суфлера три стаканчика водки, угостил
царей Агамемнона и Менелая, а затем они трое акробатически ловко и весело начали плясать трепака.
К ногам злодея молча пасть,
Как бессловесное созданье,
Царем быть отдану во власть
Врагу
царя на поруганье,
Утратить жизнь — и с нею честь,
Друзей с собой на плаху
весть,
Над гробом слышать их проклятья,
Ложась безвинным под топор,
Врага веселый встретить взор
И смерти кинуться в объятья,
Не завещая никому
Вражды к злодею своему!..
А ты берешь Купаву,
Ведешь к
царю, целуешь. Разве лучше
Снегурочки Купава? Вот обида,
Какой забыть нельзя.
Великий
царь, стыдливость наблюдая
Обычную, могла бы я, конечно,
Незнанием отговориться; но
Желание служить для пользы общей
Стыдливостью пожертвовать
велит.
Из юношей цветущих, берендеев,
Известных мне, один лишь только может
Внушить любовь девице, сердце жен
Поколебать, хотя бы наша верность
Крепка была, как сталь, — и это Лель.
Велел и жду тебя;
велел и жду.
Пойдем к
царю! А я веночек новый
Сплела себе, смотри. Пригожий Лель,
Возьми с собой! Обнимемся! Покрепче
Прижмусь к тебе от страха. Я дрожу,
Мизгирь меня пугает: ищет, ловит,
И что сказал, послушай! Что Снегурка
Его жена. Ну, статочное ль дело:
Снегурочка жена? Какое слово
Нескладное!
В 1811 году Наполеон
велел его остановить и задержать в Касселе, где он был послом «при
царе Ерёме», как выражался мой отец в минуты досады.
— В лесу есть белые березы, высокие сосны и ели, есть тоже и малая мозжуха. Бог всех их терпит и не
велит мозжухе быть сосной. Так вот и мы меж собой, как лес. Будьте вы белыми березами, мы останемся мозжухой, мы вам не мешаем, за
царя молимся, подать платим и рекрутов ставим, а святыне своей изменить не хотим. [Подобный ответ (если Курбановский его не выдумал) был некогда сказан крестьянами в Германии, которых хотели обращать в католицизм. (Прим. А. И. Герцена.)]
В восьмом часу вечера наследник с свитой явился на выставку. Тюфяев
повел его, сбивчиво объясняя, путаясь и толкуя о каком-то
царе Тохтамыше. Жуковский и Арсеньев, видя, что дело не идет на лад, обратились ко мне с просьбой показать им выставку. Я
повел их.
— Людмила Андреевна! — сказал он, торжественно протягивая ей руку, — я предлагаю вам свою руку, возьмите ее? Это рука честного человека, который бодро
поведет вас по пути жизни в те высокие сферы, в которых безраздельно
царят истина, добро и красота. Будемте муж и жена перед Богом и людьми!
Узнал батюшка
царь и
велел господина, за давним временем, судом не судить, а имение его отписать в казну.
— И на третий закон можно объясненьице написать или и так устроить, что прошенье с третьим-то законом с надписью возвратят. Был бы
царь в голове, да перо, да чернила, а прочее само собой придет. Главное дело, торопиться не надо, а
вести дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать. Увидит противник, что дело тянется без конца, а со временем, пожалуй, и самому дороже будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо на сделку пойдет.
Ужасная
весть обтекает Россию
Об умысле злом на
царя…
Но чудо свершилось пред всеми в очию,
Венчанную жизнь сохраня…
В эти первые дни можно было часто видеть любопытных, приставлявших уши к столбам и сосредоточенно слушавших. Тогдашняя молва опередила задолго открытие телефонов: говорили, что по проволоке разговаривают, а так как ее
вели до границы, то и явилось естественное предположение, что это наш
царь будет разговаривать о делах с иностранными
царями.
И
велел свистовым, чтобы Левше еще крепче локти назад закрутить, а сам поднимается по ступеням, запыхался и читает молитву «Благого
Царя Благая Мати, пречистая и чистая», и дальше, как надобно. А царедворцы, которые на ступенях стоят, все от него отворачиваются, думают: попался Платов и сейчас его из дворца вон погонят, — потому они его терпеть не могли за храбрость.
…Абаза здесь был, когда пришла горькая
весть о Севастополе. Плохо наши правители и командиры действуют. Солдаты и вообще Россия — прелесть! За что эти жертвы гибнут в этом потоке. Точно, прошлого
царя можно назвать незабвенным, теперь бедная Россия поплачивается за его полицию в Европе. Полиция вообще наскучивает, и теперь пришлось поплатиться за эту докуку. Грустно — тоска! — Все-таки верю в судьбу безответной Руси.
Еще и прежде того, как мы знаем, искусившись в писании
повестей и прочитав потом целые сотни исторических романов, он изобразил пребывание Поссевина в России в форме рассказа: описал тут и
царя Иоанна, и иезуитов с их одеждою, обычаями, и придумал даже полячку, привезенную ими с собой.
— Нынче слободно! — излагает другой гость, — нынче батюшка
царь всем волю дал! Нынче, коли ты хочешь сидеть — сиди! И ты сиди, и мужик сиди — всем сидеть дозволено! То есть, чтобы никому… чтобы ни-ни… сиди, значит, и оглядывайся… Вот как царь-батюшка
повелел!
— И не позволяется, а всё же, чай, потихоньку исправляются. И нас
царь побивать не
велел, а кто только нас не побивает!
— Попугайте, — говорю, — их, отцы-благодетели, нашим батюшкой белым
царем: скажите им, что он не
велит азиатам своих подданных насильно в плену держать, или, еще лучше, выкуп за меня им дайте, а я вам служить пойду. Я, — говорю, — здесь живучи, ихнему татарскому языку отлично научился и могу вам полезным человеком быть.
В октябре 1888 года по Москве разнесся слух о крушении царского поезда около станции Борки. Говорили смутно о злостном покушении. Москва волновалась. Потом из газет стало известно, что катастрофа чудом обошлась без жертв. Повсюду служились молебны, и на всех углах ругали вслух инженеров с подрядчиками. Наконец пришли
вести, что Москва ждет в гости
царя и царскую семью: они приедут поклониться древним русским святыням.
— Слыхал, боярин, но глухо. Не скоро
вести доходят до Литвы. Впрочем, чему дивиться.
Царь волен казнить своих злодеев!
Царь между тем заметил движение Вяземского и
велел подать себе брошенную им ладанку. Осмотрев ее с любопытством и недоверчивостью, он подозвал Малюту.
— Гм! — сказал Перстень, садясь на скамью, — так
царь не
велел повесить Малюту? Как же так? Ну, про то знает его царская милость. Что ж ты думаешь делать?
— Сын мой, — продолжал игумен, — я тебе не верю; ты клевещешь на себя. Не верю, чтобы сердце твое отвратилось от
царя. Этого быть не может. Подумай сам:
царь нам более чем отец, а пятая заповедь
велит чтить отца. Скажи мне, сын мой, ведь ты следуешь заповеди?
— Афонька! — сказал строго
царь. — Не забывай, перед кем речь
ведешь!
— Не Аникин, а Аникьевич, — сказал
царь с ударением на последнем слоге, — я тогда же
велел ему быть выше гостя и полным отчеством называться. И вам всем указываю писаться с вичем и зваться не гостями, а именитыми людьми!
С этою-то радостною
вестью Строгоновы приехали к Иоанну, и вскоре после них прибыло Ермаково посольство. Ликованье в городе было неслыханное. Во всех церквах служили молебны, все колокола звонили, как в светлое Христово воскресенье.
Царь, обласкав Строгоновых, назначил торжественный прием Ивану Кольцу.
— Не затем, — сказал он, — не затем раздумал ты вешать их, чтобы передать их судьям, а затем, что сказались они тебе людьми царскими. И ты, — продолжал
царь с возрастающим гневом, — ты, ведая, что они мои люди,
велел бить их плетьми?
— Войди, Лукьяныч! — сказал приветливо
царь. — С какою тебя
вестью бог принес?
Воротились мы в домы и долго ждали, не передумает ли
царь, не вернется ли? Проходит неделя, получает высокопреосвященный грамоту; пишет государь, что я-де от великой жалости сердца, не хотя ваших изменных дел терпеть, оставляю мои государства и еду-де куда бог укажет путь мне! Как пронеслася эта
весть, зачался вопль на Москве: «Бросил нас батюшка-царь! Кто теперь будет над нами государить!»
—
Царь милостив ко всем, — сказал он с притворным смирением, — и меня жалует не по заслугам. Не мне судить о делах государских, не мне
царю указывать. А опричнину понять нетрудно: вся земля государева, все мы под его высокою рукою; что возьмет государь на свой обиход, то и его, а что нам оставит, то наше; кому
велит быть около себя, те к нему близко, а кому не
велит, те далеко. Вот и вся опричнина.
Прихожу к
царю, говорю, так и так, не
вели, говорю, дорогомиловцам холопа твоего корить, вот уж один меня Федорой назвал.
Поведи лишь
царь очами, брата родного отравил бы и не спросил бы за что.
— От него-то я и еду, батюшка. Меня страх берет. Знаю, что бог
велит любить его, а как посмотрю иной раз, какие дела он творит, так все нутро во мне перевернется. И хотелось бы любить, да сил не хватает. Как уеду из Слободы да не будет у меня безвинной крови перед очами, тогда, даст бог, снова
царя полюблю. А не удастся полюбить, и так ему послужу, только бы не в опричниках!
— Человече, — сказал ему
царь, — так ли ты блюдешь честника? На что у тебе вабило, коли ты не умеешь наманить честника? Слушай, Тришка, отдаю в твои руки долю твою: коли достанешь Адрагана, пожалую тебя так, что никому из вас такого времени не будет; а коли пропадет честник,
велю, не прогневайся, голову с тебя снять, — и то будет всем за страх; а я давно замечаю, что нет меж сокольников доброго строения и гибнет птичья потеха!
— Нет, не выкупа! — отвечал рыжий песенник. — Князя, вишь,
царь обидел, хотел казнить его; так князь-то от
царя и ушел к нам; говорит: я вас, ребятушки, сам на Слободу
поведу; мне, говорит, ведомо, где казна лежит. Всех, говорит, опричников перережем, а казною поделимся!
— Дурень! — вскричал князь, — не смей станичников царскими людьми величать! «Ума не приложу, — подумал он. — Особые знаки? Опричники? Что это за слово? Кто эти люди? Как приеду на Москву, обо всем доложу
царю. Пусть
велит мне сыскать их! Не спущу им, как бог свят, не спущу!»
— А знаешь ли, — продолжал строго царевич, — что таким князьям, как ты, высокие хоромы на площади ставят и что ты сам своего зипуна не стоишь? Не сослужи ты мне службы сегодня, я
велел бы тем ратникам всех вас перехватать да к Слободе привести. Но ради сегодняшнего дела я твое прежнее воровство на милость кладу и батюшке-царю за тебя слово замолвлю, коли ты ему повинную принесешь!
— Кабы не был он
царь, — сказал мрачно Серебряный, — я знал бы, что мне делать; а теперь ничего в толк не возьму; на него идти бог не
велит, а с ним мыслить мне невмочь; хоть он меня на клочья разорви, с опричниной хлеба-соли не
поведу!
Вскоре вышли из дворца два стольника и сказали Серебряному, что
царь видел его из окна и хочет знать, кто он таков? Передав
царю имя князя, стольники опять возвратились и сказали, что царь-де спрашивает тебя о здоровье и велел-де тебе сегодня быть у его царского стола.
— Боярин, — ответил Вяземский, — великий государь
велел тебе сказать свой царский указ: «Боярин Дружина!
царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси слагает с тебя гнев свой, сымает с главы твоей свою царскую опалу, милует и прощает тебя во всех твоих винностях; и быть тебе, боярину Дружине, по-прежнему в его, великого государя, милости, и служить тебе и напредки великому государю, и писаться твоей чести по-прежнему ж!»
— Нет, не один. Есть у него шайка добрая, есть и верные есаулики. Только разгневался на них
царь православный. Послал на Волгу дружину свою разбить их, голубчиков, а одному есаулику, Ивану Кольцу, головушку
велел отсечь да к Москве привезти.
Царь был в добром расположении духа, он отведывал от каждого блюда, милостиво шутил и
вел душеспасительные речи. С Басмановым он был ласковее обыкновенного, и Басманов еще более убедился в неотразимой силе тирлича.
Ведь правительство — это
цари, министры, чиновники с перьями, которые меня ни к чему, как тот становой мужиков, принудить не могут:
поведут меня насильно в суд, в тюрьму, на казнь не
цари и чиновники с перьями, а те самые люди, которые находятся в таком же положении, как и я.
— Семьдесят два года беспорочно служил, — везде дела честно
вёл… это у господа записано! Он, батюшка, превыше
царей справедливостью…